Политические потрясения в Каталонии

На фоне разрастающегося и богатеющего Эйшампле быстро поднимались древние формы Каса Мила. Но за беспрецедентным строительным бу­мом Барселоны лежал, выражаясь словами Генри Джеймса, «ропот гигантской человеческой мель­ницы».

На протяжении почти всего девятнадцатого века текстильную промышленность Каталонии сотрясали спорадические вспышки луддизма. Известная в промышленных кругах семья Гуэль часто становилась мишенью этих беспорядков. В 1836 году была разрушена фабрика Бонаплата, а в 1855 году убили ее технического директора. В 1885 году был убит брат покровителя Гауди, который занимал должность директора на фаб­рике Эусебио Гуэля. 90-е годы девятнадцатого века были отмечены исключительно жестокими репрессиями, за ко­торыми последовала еще более широкая и часто огульная волна анархии. 24 сентября 1893 года было совершено покушение на генерал-губерна­тора Каталонии, но он остался жив. Через два месяца Сантьяго Сальвадор бросил две бомбы в зрительный зал оперы Лисеу, убив двадцать че­ловек. Три года спустя произошло варварское бомбометание в процессию верующих во время праздника, когда они вышли из собора Санта Мария дель Map. Тогда погибло двенадцать чело­век. 8 августа 1897 года итальянский анархист поразил политическую элиту в самое сердце, за­стрелив премьер-министра де Кастиллио.

За сто лет Барселона превратилась из города-крепости в бурлящий метрополис. Ни один евро­пейский город не смог безболезненно пережить последствий индустриализации и иммиграции. Но ужасающие условия жизни и труда в Барсело­не ставили ее на предпоследнее место среди го­родов Европы, сразу за Петербургом.

Новые жители Барселоны — рабочая сила для фабрик — были, по выражению каталонского ис­торика Висенса Вивеса, несдержанны, «социаль­но безответственны... и не имели общественных традиций». Здесь столкнулись две системы цен­ностей, средневековой деревни и промышленно­го метрополиса, а выходцы из Андалусии, Эстре-мадуры и Кастилии страдали от местного расиз­ма. Их презирали как murcianos — выходцев из Мурции — и в них видели угрозу самобытности Каталонии.

Но еще опаснее было их политическое бесси­лие. После пятидесяти лет Карлистских войн «политика превратилась в эксклюзивный менуэт, который танцует небольшое привилегированное меньшинство». Полумеры вроде введения всеоб­щего избирательного права в 1890 году на прак­тике почти ничего не давали, поскольку выборы фальсифицировались casicues — политическими заправилами, в обязанность которых входило по­лучить требуемый результат. Вскоре возобладала инерция, которая только усилилась катастрофой 1898 года. Империя прекратила свое существова­ние. На родину хлынули бывшие жители коло­ний: проповедники, военные, раненные в боевых действиях солдаты, обанкротившиеся предпри­ниматели и каталонские регионалисты, ранее от отчаяния переселившиеся в колонии.

Однако кризис 1898 года был всего лишь пос­ледним в длинном списке катастроф каталон­ской экономики. Золотая лихорадка 1888 года за­кончилась. Виноградники были уничтожены фил­локсерой, судовладельцы винили в свертывании торговли «тотальный» протекционизм, а приток дешевой неквалифицированной рабочей силы дал работодателям возможность урезать заработ­ную плату. Триумвират социализма, коммунизма и анархизма с неизбежностью приобретал для но­вой бедноты почти религиозную привлекатель­ность.

Однако одним из наиболее взрывоопасных факторов стало отношение церкви к промыш­ленности. Католическая церковь явно забыла о рабочих. Антиклерикализм получал все большее распространение. В то время бытовало мнение, что лицемерные священники злоупотребляют сво­ими привилегиями. Монахинь, особенно тех, ко­торые принадлежали к закрытым орденам, пре­зирали, как во времена Реформации, считая их прислужницами «вавилонской блудницы».

Рафаэль Шоу в своей книге «Испания изнутри» (1910) указывал на еще большие несправед­ливости, от симонии до финансовой коррупции и нарушения тайны исповеди. По свидетельству Шоу, вину за это возлагали на ненавистных иезу­итов, направляемых генералом ордена, преслову­тым «черным папой», который сидел в папской курии и, подобно Мефистофелю, нажимал на тайные пружины.